Казалось, это был конец света.

– Ну с чего ты решил, что у тебя ничего не выходит? – обалдела я, видя как призрак роняет мольберт на пол. Стук деревянной рамы заставил меня дернуться.

– Ты сама посмотри! – шмыгнул призрачным носом мальчик. – Вот- мамины картины! А вот то, что получилось у меня! Ты что? Не видишь разницу?

– Сколько горечи было в этих словах. Призрак достал чужие рисунки и ткнул пальцем в свой. Рано радовалась няня.

Ну, это годы тренировок! – авторитетно заявила я, пытаясь объяснить малышу, что для всего нужно время. – Нужно учиться, работать над каждым мазком!

– Но не получается-то уже сейчас! – сглотнул призрак. Я чувствовала, как интерес к живописи теряется со скоростью один всхлип в секунду. – Мама никогда не училась! Она сама все умела!

– Не может такого быть! – выдохнула я, глядя на чужие картины. Одна из них напоминала картину, которую я купила много лет назад. Яркое солнце и дом, залитый светом. Даже на ней я увидела нечто знакомое. Эта картина висела у меня на кухне, а я любила смотреть на нее и пить чай. – Давай попробуем вместе! Какая у тебя любимая картина?

– Мама называла эту картину “Чайной”! – ткнул пальцем в дом призрак. – Хотя на ней ничего чайного нет!

О, как! На губах была вроде бы улыбка, но внутри что-то подозрительно напряглось. Снова совпадение? Хотя, картинка просто напоминала мне о коробочке с чаем! И никакого совпадения тут быть не может! На английских чаях часто рисуют красивые поместья и внушительные парки.

Мы вместе пытались нарисовать поместье, но получалось не так красиво, как у мамы. Тео злился, брызгался краской и, казалось, вот-вот все бросит и снова примется греметь шкафами.

Стой! – замерла я, когда стало понятно, что пейзажисты из нас так себе. – Так ты ж импрессионист! Что ж ты молчал!

– Кто? – сощурился призрак, услышав незнакомое слово.

– Художник, который рисует эмоции! И чтобы люди угадывали! Например! – воодушевилась я своей находчивости. Я подняла с пола серую серость, поставила ее на мольберт и отошла на пару шагов, едва не стянув пыльное покрывало под алебастровым бюстом с отколотым носом.

– Ты ее вверх ногами поставила, – вздохнул Тео.

– В импрессионизме это не важно! – произнесла я. – Главное – чувства и эмоции! На обычных картинах сразу видно, что нарисовано! А вот у импрессионистов нужно угадать!

Тео задумался.

– Идешь такой, видишь картину… О! Поместье! Ну поместье, так поместье! – продолжала развивать я тему, видя как призрак забыл о своей печали. – Посмотрел – красивое! Ну и пошел дальше! Обычная картина! Даже немного скучная!

– Нет! – дернулся Тео, протестуя против критики маминых картин. – Это не может быть обычной и скучной картиной, ведь ее рисовала мама!

Малыш заступался за маму, а я поняла, что нужно осторожно обойти острый угол.

– Я не про мамины! Я про другие! У мамы все картины невероятные и чудесные! – исправилась я, а маленький защитник успокоился. – Идешь, видишь, … красивая груша. Ну красивая груша! А вот в импрессионизме нужно угадывать, что ты видишь. А вдруг это – не груша? Вдруг это просто похоже на грушу, а на самом деле…

– Что? – прошептал Тео, очень заинтригованный.

– Радость? Или зимний лес, – полушепотом произнесла я. И посмотрела на призрака. Что-то мне подсказывает, что громыхание шкафами, бесчинства и безобразия у нас не от дурного воспитания. А скорее просто желание обратить на себя внимание. И теперь, когда Тео уделяется внимание, это умный и рассудительный мальчик, с которым интересно поговорить.

– Я видел на открытке зимний лес! Он не такой! – заявил Тео.

– Но кто-то видел лес, кто-то солнце! Может, это то, что увидел человек впервые! И чувства, которые он испытал, – продолжала я, не зная, как бы ему объяснить. – Стоит человек, часами смотрит и пытается понять, что хотел сказать художник… Какой смысл вложил в картину? Какие чувства?

Ого! Как я загнула!

– Как ты думаешь, что нарисовано на этой картине? – спросила я, разглядывая “неудачную” картину.

– Эм… Серость? – спросил будущий великий художник. Но по голосу было слышно, что он сомневался.

– На картине изображен… Эм… Или печальный слон во вселенной! – произнесла я, присматриваясь к пятну. Было у меня подозрение, что краску просто случайно пролили, а белые звезды не что иное, как следы пыли, осевшей на невысохшее полотно, пока мы тут топтались.

– Печальный слон, летящий во вселенной, – попробовал Тео, вглядываясь в собственный рисунок. – Ну да! Вот хобот! Вот.. Нога! А почему у него тогда три ноги?

– Печальный трехногий слон, летящий во вселенной! – расширила я название. – Он символизирует грусть от неприятия себя, чувство единения со звездами… эм… Ощущение себя в потоке…

– Ого! – обалдел Тео от своих талантов. – Но мне кажется, что это – мышь! И это – не хобот, а хвост!

– Печальная трехногая слономышь, летящая во вселенной, – произнесла я, а мы замерли, пытаясь понять, что хотели сказать своей "слономышью".

Глава 27

Слономышь многое хотела сказать зрителям. Грустные глаза говорили о тягостях “слономышинного” бытия и одновременно о кризисе среднего возраста и роста.

– Да-а-а… – вздохнул Тео, не подозревая насколько он, оказывается, талантливый и многогранный. Призрак посмотрел на меня, а потом с воодушевлением взялся за дело.

– Няня! – выдал призрак, увлеченно выдавливая краски прямо на мольберт. Я сейчас быстро все рисую, а потом мы придумаем, что это значит? Ведь так?

Увлеченный гений работал не покладая кистей. Тео увлеченно творил, брызгая краской вокруг. Краска обдала меня, тут же сделав произведением искусства. Так появились шедевры “Звездный путь унылой мухи”, “Черная тоска крокозябры, пьющей чай на шкафу” и много других незабываемых работ, свидетельствующих о глубине внутреннего мира няни и маленького привидения.

– Ужин через полчаса, – произнес сдержанный и спокойный голос, на который я обернулась.

Я увидела лорда Олатерна, который в изумрудно – зеленой атласной жилетке и белой рубашке с широким рукавом выглядел так, что у меня внутри что-то тревожно заскреблось. Бабочки в животе потребовали кастрюлю борща, ведро пельменей и угрызений совести за то, что все это переехало в меня!

При виде нашего произвола, лорд Олатерн чуть не произнес пару нехороших слов, включая парочку непечатных, но которые смело можно перевести как “биеннале”.

“Это что за биеннале?” было написано на его благородном лице, когда Тео щедро вылил краску на картину, а баночка с налипшей пылью покатилась по полу под ноги ошеломленному искусством отцу гения.

– Папа! Гляди! – бросился к отцу Тео, требуя, чтобы тот быстро оценил выставку картин. Всего два часа, а у нас уже шедевров набралось на два музея с половиной. – Это…

Пойманный врасплох искусством лорд Олатерн даже не подозревал, что сейчас будет.

– Это прессионизм! – выдал Тео, глядя на мир с превосходством гения. – Это чувства! Вот ты видишь грушу на картине! Ну груша и груша! Что в ней интересного! Груша только может быть красивой или некрасивой. А в прессионизме все по-другому! Это – чувства. Вот как ты думаешь, что нарисовано на этой картине?

Все, кроме последнего вопроса лорд Олатерн воспринимал со спокойным согласием.

Однако последний вопрос вызвал у него мимолетный взгляд на меня: “Что?”. Я хранила молчание.

– Эм… – прокашлялся лорд, честно пытаясь найти смысл в случайных брызгах, предназначенных другой картине. Мы просто решили обдать краской соседнюю, но попали на эту. – Эм… Это …

Взгляд высокомерного лорда переметнулся на меня в поисках подсказки. Вот как ему показать, что это – одинокий таракан ползет в светлое будущее с чемоданом? Таракан, к слову, у нас получился, случайно! Просто мы попытались убрать прилипшую пылинку и мазнули краской. Краска расползлась и вуаля!

– Эм… – начал было лорд, надеясь на меня изо всех сил. Я вздохнула. Тео с надеждой затаил дыхание, паря спиной ко мне. Сквозь него было видно лицо лорда. Слово “одинокий” я решила пропустить. Поэтому перешла к слову таракан. Поставив на голову руку и шевеля пальцами, как усами, я увидела, как гордый лорд прищурился.